Еврейская игра

[Vаrаn 48 0]

Начали?

[oknazavr 0]

Начали?

РАССКАЗЫ О ПРИШВИНЕ

 

1.

Приехал однажды Ершов со стройки и рассказал о шагающих экскаваторах Пришвину. Но, чудеса сии, к огорчению первого, не тронули душу второго и они перешли на разговор о стихах первого.

- Ваши стихи мне нравятся, - сказал второй, - но, мне хочется чтобы вы были свободны как поэт.

- Как же вы представляете свободу поэта? - спросил первый.

Второй же так ответил на вопрос о свободе поэта:

- Пусть лежит перед нашими взрами целина, несвободный поэт.

Вот пиит скудный всякими влями разбирает где цлина, а где нет

А свободный поэт, аки птица, устремит свой восторженный взор

на дрофу - улетающу жрицу, коя новый питает простор.

Поелику гнездованны чреслы земны абсолютно свободный пиит пишет именно о сих выдающихся в небе птицах. А читатель уж дело его разумеет в порядке предмета и глядит в упор, понимая мастерство пиита и его великого труда.

- Я тоже так понимаю свободу пиита, - ответил Ершов, - ведь тут как, главное - поведение. Без особого поведения и пиит - не пиит. В смысле отношения к таланту. Без ентого не может быть свободного поэта, тут уж как ни крути ни закручивай, тут уж как ни верти ни заверчивай, тут уж как ни бросай ни подбрасывай, дорогой ты мой стул-человек.

Вот, к примеру, приехал тут недавно один мой знакомый, поэт Конякин, со стройки и рассказал о чудесах навроде шагающих экскаваторов. Я, хоть и не видел их никогда, а не тронули они мою душу, к сожалению, конешно, моему (хоть и не таю греха, а к вящему). Ну и чтобы, значит, не обидеть Конякина, я к его стихам перешёл. Нравятся мне, говорю, твои стихи. Только хочется мне, чтобы не был ты связан внешними, как говорится, матерьялами. Свободней, свободней надо, в смысле, как поэт.

Спрашивает меня Конякин:

- Слушай, старик, а сам-то ты как свободу поэта себе представляешь?

Я же так ответил на его вопрос о свободе поэта:

Да лежит пред очами твоими целина - несравненная ширь.

В отношении бедности духа тот поэт, что взирает с высот на невспаханность чудного суха, это, честно сказать, идиот.

Обойми же ты взором целинку, угадай в ней целебную суть. И летящие дрофы, и облачко, плывущее в небе. Угадай в облачке обитель дрофы. Угадай в дрофе обитателя, утерявшего обитель, обитателя ищущего, но не обрящего. И читатель, в порядке предмета, и, глядя в упор, понимает мастерство пиита и его великого труда.

- Я тоже так понимаю свободу поэта, - сказал N, появившийся совершенно внезапно и без особого поведения в отношении таланта.

 

 

 

Рассказ N о шагающих экскаваторах.

Случилось мне в позапрошлом году побывать на стройке. Огромный размах строительства поразил меня, На многие сотни километров раскинулось оное. Не хватило бы мне и года, чтобы не только осмотреть, а даже описать и пятую часть предприятия. Но сильнее всего меня поразили шагающие экскаваторы. Железные, как барханы, сливались они в один могучий необходимый каскад. Необходимые, как слитки, одиноко могучили они в железе каскада. Одинокие, как каскады, слитно барханили они железную необходимость. Могучие, как тархуны, плыли они дрофами в небе. Из заоблачных высот показались вдруг мощные, как сархан-сарханы, баркун-тархуны. Барханы дрогнули. Начиналась охота на Белемнитов, большие косяки которых входили в залив.

N замолчал.

Ершов и Пришвин с ужасом смотрели на него...

 

II

Случилось однажды Пришвину 31 января 1953 года вспомнить, что нашелся такой поэт, что «бросил себя и даже наплевал на себя. И бросился в чан». На следующий день он очень крепко запутался в вопросе о правде.

Через два дня неожиданно испугался трудностей связанных со смертью.

Через год — 15 января 1954 года — восхитился «играют чудес-но те самые деньки хорошие», а на следующий день около половины второго ночи Михаил Михайлович помер от рака желудка в припадке сердечной недостаточности.

 

А ВОТ И ЗАЯВЛЕНИЕ ( то есть объяснительная )

 

 

Я, т.е. Константин Валентинович Рябинов, пребывая в благодатно-животворном рассудке и неумолимо-бодрой памяти (все прочее здоровьишко в последнее время так себе, конешно, но тоже ничё, грех жаловаться, а то... совсем, знаете,... да и то... господа не обманешь, иже еси на небеси...etc. (уполномочиваю самоё моё (самое себя) сделать это нижеследующее заявление: не помню какого числа и года (кажется два года тому назад — точно — в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году) а число, если вы уж так настаиваете, а риродой уж это таково — настаивать прямо у нас — у вас, у людей, у людей, — настаивать, настаивать! Ну настояли — я говорю, что не помню точно — числа двадцать какого-то, потому как дело шло к Новому Году — праздничку эдакому , знаете.

Но не в этом, однако, сущность сия. Работая в то время на заводе Электроточприбор в цехе, номера коего я не вспомню, и не настаивайте, (работая, позволю себе заметить, в качестве (случился со мной очередной общечеловеческий казус, присущий всей протяженности моего существования. Присущность же одного существовала как раз в двух аквариумах, впрочем, может, это мне только сейчас кажется, однако дело было имен-но в них, хотя возможно, что и в одной из надписей на обледеневшем окне троллейбуса, получившейся посредством разницы температур, и который (это уже троллейбуса касается) доставил меня на предприятие от Летова Игоря Федовича. Здесь я должен, и даже вынужден сделать еще одно заявление:

 

Заявление. От сего числа, сего месяца и года тоже сего. Прошу не настаивать на том, чтобы выяснить у меня содержание надписи (какой то конкретной, конкретной надписи) на оледеневшем стекле троллейбуса (обстоятельства) описаны выше) ибо я, возможно, и уверен в том, что она была, как и множество прочих, таким же образом полученных, на множестве оледеневших зимних окон в городских троллейбусах, од-нако, будучи равно и почти уверенным в том, что её сейчас там уже нет, т. к. времени прошло много, а мало ли что... всякое быват, осмелюсь заявить, что может и не читал её вообще, но, что сейчас уже совершенно точно, — содержание или смысл сей воспроизвести не считаю возможным, ибо не помню, не помню! Подпись.

 

Осмелюсь ещё раз, и да не будет это сочтено дерзостью, повториться: возможно в надписи, возможно в одном из аква-риумов (а есть и более возможные ипостаси, перечисление коих не имеет никакого смысла в ном деле. Ибо это целое дело, имеющее вселенский, богоисходный смысл. Аллилуйся, Аминь. Аминь.) Присущность, сводящаяся к аквариумам же такова: На территории завода, отведенной цеху, где в вечер-нюю смену я должен был в тот день трудиться, находилось некое слесарное отделение, в коем и расположены были выше-означенные резервуары. Считаю долгом заметить, что рабо-тал я не только в вечернюю смену, но и в дневную, а также иногда наряду и в ночную. Замечаю также по поводу надписи на окне троллейбуса — сия была сделана не мной, а то вдруг кто подумает, что мной, так вот нет, не мной. Тут я подряд даже замечаю, т. е. делаю замечания по поводу вышеописанного: 1) Если вы так настаиваете на том, чтобы я назвал номер цеха, так вот номер — 14. Пожалуйста! Я вспомнил. Отродье и ис-чадье вы! Там я написал, что, мол, «у вас, у нас, мол, у людей», так вот нет — у вас, у вас, т.е. у людей. У ВАС, У ВАС!

 

Далее — дело было совсем и не в аквариумах никаких, а про надпись я вообще придумал только что. Не было никакой надписи. Я точно и не знаю и не помню, ехал ли я в троллей-бусе, может, вообще в автобусе ехал. И в автобусе надписей на окнах и не было не было! Да даже если бы и были дело совсем не в них, это все придумано было сейчас же. Еще раз заявление:

Заявление: Прошу не настаивать на выяснении у меня номера автобуса, троллейбуса и пр. транспортных средств, на коих я ехал в тот день (см. выше). Подпись.

Я продолжаю: В вышеописанной, вышеозначенной и час от часу становящейся все более пресловутой, как и все сущее вообще, так называемой слесарной имели место (простите за избитость, а впрочем и не прощайте — сие не достойно прощения — а то уж совсем...

 

Пусть буду я знать, говнюк, совсем уже!..) быть аквариумы, тиски, столы, за которыми сидела люди. Вошед, я увидел там знакомого. Оный был (и есть может, однако, и ни к чему ) некто Паша Южаков (впоследствии лицо в этом деле хоть и не последнее но, честное слово, совершенно недостойное упоминания в дальнейшем моем богизбранном повествовании, имеющее, однако (лицо), для чересчур лоюбопытного читателя телефонный номер 64-86-06). Все они и, как говорится, в том числе по поводу праздничка тайным образом — по причине преследования сих фактов — потребляли спирт, доставаемый способами в том же предприятии, и имеющий другое предназначение, не умолящее однако его скоропостижных и весьма благополучных качеств. Впоследствии время прошло и сии ушед, за исключением Паши, который вкупе с вашим непокорным, я бы заметил, и вовсе никаким не слугой, а все вы свиньи и мясы! составлял ту немногочисленную вечернюю смену, коей предстояло приступить к тупой, пыльной, вонючей, собачей работе, заключающейся в случае просверливания дирок для приборов (вот тоска-то) в платах (ну это уж смерть просто! тут и тоска то просто «аллиллуйся!» в нонешном сравнении!) Я не замедлил сделаться пьян, ибо действие возымелось в несколько ином масштабе выгодно, впрочем, отличающемся в гораздо рьяную сторону, чем первоначально мной предполагалось. В этом месте моего повествования я хотел зачем-то снова упомянуть несчастные аквариумы (не упоминал я до сих пор, не упоминал и не выявлял даже намёком, в чем каюсь явно, сущих в сих резервуарах рыб, бытовавших в нешибок больших количествах и, насколько я понимаю оных, расценивая сих, возможно и неправо, по яркости окраски и кажущейся экзотичности, довольно не смелых качествах), но вспомнил, что обо всем этом и иже и выше уже неоднократно упоминал и большинством в явной тщете, да забыл про одну штуку, подразумевая которую я и начал сие, как мне уже начинает казаться, если можно эпитет не удобомысленный заменить на эпитет ассоциативно передающий цветность, то уж желтеющее нехорошо, так знаете, как бывает со древлими бумагами сиими, повествование. Не в том смысле, что древлее нечто в смысле сем, однако передающее физически, так сказать, осязательно настроение сие, возможно, возникающее. Самое-то главное и, безо всяческих ненужных, пожалуй, предисловий, заключается в том, что, может кому-то сие и покажется непонятным, но, ей-богу объяснять смысл сего абсолютно ни к чему по причине нудности и житейскости сего, предмет, про который единственно, что стоит намекнуть это бумажность и даже некоторая картонажность, был действительно утоплен мной, идучи домой в четвертом или пятом часу по полуночи, (однако тоже не настаиваю на этом) в прибрежных речных водах, не застывающих по причине близкого расположения т.н. говнотечки. Не могу не позволить себе вспомнить и заметить по поводу так называемых говнотечек, столь обильно расположенных на протяжении всех набережной достославного нашего города. Точно вот в такой, пресловуто по поводу некоего факта изложенного выше упомянутой, говнотечке давненько уже имел место прескорбнейший факт, изложением которого почтеннейший читатель да не тяготится в моментальный период по вине автора сего. Точно вот в такой говнотечке давненько уже потонул мой сосед (с позволения сказать суседство — вещь суть в наше всеобщее время, — тут бы подошло слово «прободение», ну да ладно и так.) Юра — мальчик от рождения ненормальный, суть недоразвитый органически, т.е. в том, что имел несоразмерно с прочим туловом голову большую, черты лица анатомически с точки зрения недостойные и обилие соплей цветом преимущественно зеленого из ноздрей, выражение лица обычно досадно-обиженное, совершенно, впрочем, справедливо, ибо сие езмь физиогномически всеобъемлющее состояние всяческих несомненных лиц, что, однако, (это к тому, что, мол, сопли и пр.) не сказывалось на определенного рода симпатии к оному субъекту, которого один раз даже дети со зла накормили зажаренными ими в спичечном коробке кузнечиками. Будучи малым возрастно, а посему и умственно, я тоже был занят в тот час поимкой вышеозначенных насекомых, однако в богомерзком акте кормления кузнечиками («зажаревшия») Юры Бернгардт (а именно оной фамилии сих имел) не участвовал, а как бы мельком это наблюдал в непосредственной, однако, близости и отвращения богопротивно не испытывал, а напротив (по причине младости лет), вдруг почувствовал (да даже и сей момент чувствую), что эта пища не так уж и гадка, как казалось глупым детям, и сейчас даже думаю и убеждаюсь всё более, что и сами они потом тайком озажаривали и жрали этих кузнечиков .

 

После этого случая прошло немного времени, когда Юра потонул в говнотечке, потому что любил купаться там, где тепло. Рассказывали, будто Юру в воду позвал какой-то дяденька. Юра туда пошёл и потонул. Это место, где он потонул, называют говнотечками, т. к. там осуществляется слив нечистых вод в реку по бетонным широким желобам. Кажется, что чужие человеческие говны катятся в реку по широким бетонным желобам, подгоняемые текущими водами, журчащими в своем соответствии. Но сколько я ни вглядывался в суть мелких водопадков говнотечек, я никогда не замечал, чтобы чужие человечески говны весело катились в воду реки, подгоняемые водопадиками городских говнотечек. Но что за напасть! Стоило мне пойти с того места прочь как я мысленно, отчётливо почти видел, как тугие человеческие говны резво катятся, влекомые мельчайшими негрустными водопадиками по бе-тонным руслам говнотечек, столь шумно расположенных на протяжении всей городской т. н. бетонки, так прочно оберегавшей берега от затопления.

(с) Константин Рябинов ?

[Vаrаn 48 0]

Упавший снизу сгорает молча

Жуки мозги не нужны ему

Когда приходит зрение ночью

Миром страдающий крик

 

Ловец крокодилов птиц немогутный

Жуки мозги не нужны ему

Река вертикальную дверь открывает

Входит туда живой

 

Очки одевающий совесть не емший

Сему не нужны стволы

Жуки мозги ползают громко

Тихо поёт один?

[Kir 0]

Воспоминанья о Пришвине и о его друганах, свиньях и мясах, возросших на пиитических нивах, тронули сердце и душу, а по-простому, торкнули-вставили очень прикольно. Миром страдающий крик децибельно икнул и затих, картонажность-бумажность стыдливо прикрыла тельце утопшего мальчика Юры, а говнотечка всё дальше и дальше несёт свои мутные воды и на краю Ойкумены, там, где поют фонтаны фановых труб, низвергает фекальные струи свои водопадом на незримые райские кущи совесть не емших стволов.

 

Хотелось на длинной портянке накалякать сию грандиозну поэму, но пришли крокодилов ловец, а также Ершов и Конякин (с ним была в паре неизменная спутница - белая лошадь), за ними ввалился Летов Игорь Фёдорович, сволочь такая, с пустыми руками, наглец. Нарисовались и Юра Бернгардт (еврей или немец? - мучает неопределённость в национальном вопросе, стесняюсь спросить - в морду ли дать за распятье Мессии или учебник истории ВОВ вместе с ним накропать?) и Пашкец Южаков, рьяный трудяга, ударник дырчатых плат. Еле-еле вдвоём взгромоздили на стол они полный аквариум...Дальше, читатель, волен ты сам фантазировать, и глокая куздра будет тебе аплодировать штеко, ейный бокрёнок сделал, что мог... Жуки, мерзопакостные насекомые, мозги вужжЯт, чистЮт крылышки и скрипят члениками в правом ухе. Или это стрекочет кузнечик жареной лапкой?

Изменено 28 июля 2010 пользователем Kir

[Kir 0]

Вот оно как обернулося боком, Михалыч! Сам для себя незаметно втянулся в игру...А ведь сначала хотел лишь задать два вопроса: Константин Валентиныч Рябинов, ты - графоман?, претенциозный "синяк"? Зачем ты обидел классика детской литры Пришвина М.!!!?

[p_307_WRC 0]

за шо ви тгавите?

[пSи(Х) 0]

а вы таки не понимаете?

[Kir 0]

"Встань и иди" - так было среди ночи сказано ему, разнежившемуся в тёплом подъезде на подстилке из позаимствованных половичков. Бородач-полуночник с воспалёнными от компьютера глазами вышел на площадку покурить и пинком объявил побудку. Бить не стал - побрезговал, зато не успокоился, покуда не выставил вон. Ни в коей мере не будучи Христом, Егор Суковатов не мог ответить ему: "Иди и ты", да он и не знал легенду об Агасфере.

 

Страдало тело, но не душа. Душа у Егора давно очерствела, иссохла и отвалилась за ненадобностью, души у него не было, а чего нет, то не способно беспокоить болью. Согреться бы где-нибудь. Дождаться утра.

 

Дальше утра Егор не заглядывал - с рассветом ужас мироздания слабел и прятался. В девять, а то и раньше откроется приёмный пункт на Мастеровой. Пивная бутылка - восемьдесят копеек. На Перовской за тёмную бутылку дают целый рупь, зато светлые не берут совсем. И приёмщик там гад: щупает горлышки пальцами и чуть что - бракует. Зато приём цветмета там же, неподалёку. Десять копеек за жестяную банку, сплющенную ногой в блин. Основная добыча, конечно, бутылки, а банки - приварок.

 

Если бы Егору Суковатову сказали, что ему ещё только сорок восемь, он лишь бессмысленно поморгал бы в ответ. Он не знал, много это или мало - сорок восемь. Он забыл это как ненужное. Когда не идёшь, а шаркаешь, когда тупая ноющая боль прописалась в нутре навсегда и к ней в гости всё чаще заходит боль острая, нестерпимая, от которой кричал бы криком, если бы не разучился кричать, - вот это старость и есть. И даже эти сведения Егор помнил смутно, начиная уже забывать. Жив - и ладно. А пока ночь и под разбитыми ботами хрустит ледок, иди ищи тепло.

 

Зачем? А зачем растёт дерево? Для чего жужжит муха? С какой возвышенной целью колония бактерий пожирает агар-агар?" (фантаст Александр Громов. Повесть "Всем поровну")

 

Жужжим, братцы, жужж-ж-жим? У кого достанет решимости пожужжать следующим??